Григорий Спичак
Как-то знакомая предложила встретиться с
хорошим человеком:
– Он такой! – настоящий,
профессиональный православный.
Я с трудом удержался от смеха. Уж слишком
абсурдно это прозвучало: «профессиональный православный». Но, слава богу,
засмеялась и моя собеседница, когда поняла, что сказала. А потом мы даже как-то
немного взгрустнули – ведь откуда-то вырвалось это странное словосочетание.
Скорее всего, по созвучию с такими выражениями, как «профессиональный медик»
(врач то есть), «профессиональный спортсмен», «профессиональный военный». Ведь
что-то в этом есть… Но только как повод поразмыслить.
Разве все врачи умирают здоровыми? И
разве все они долгожители? Может быть, все профессиональные военные стали
героями, все они защищали страну? А разве все спортсмены-профессионалы смогли
достичь каких-то высоких достижений? Конечно, нет. Вспоминается мне
замечательный кардиохирург Бакулев. Очень тучный был мужчина. Тысячи людей
спас. Ему ли не знать, что полнота губительна для сердца, что она ведет к
преждевременной смерти?
Замечательные спортсмены рвут связки,
крошат суставы, а в боксе вообще – трещат сосуды и портится характер.
Симпатичные люди, удивившие мир своим мастерством, не смогли удивить Бога и
самих себя. Наша система координат, в которой профессионализм находится на
самых высших ступенях, становится ничтожной там, «наверху». Профессионализм
оказывается меркой «здешней», применимой в этом мире в лучшем случае к
ситуации, к возможности помочь (как Бакулев) или получить помощь со стороны. А
собственной жизнью эти профессионалы часто распоряжаются менее грамотно, чем
простые крестьянки и простые христиане. Именно простые, то есть цельные в своем
отношении и к Богу, и к собственной жизни. Это в человеке само бросается в
глаза.
Как правило, у нас десятки ролей. Вот я
пассажир, вот – начальник, вот – подчиненный, там я буду пациентом, а здесь
клиентом, и каждый раз веду себя в зависимости от обстоятельств. Если силы духа
недостаточно, ты распадаешься на сиюминутные функции, ты есть, но тебя будто и
нет.
И так же распадается все вокруг. Раньше
человек просто шёл в кино или в театр, но теперь учитывает массу вещей, не
имеющих никакого отношения к искусству. Соображает, а продают ли там попкорн,
кофе, престижное ли это место. То есть когда слабеет интерес к искусству как
таковому, мы цепляемся за вещи второстепенные.
Возьмем образование. Родители
размышляют, какая школа престижнее, лучше оборудована и прочее, часто забывая
выяснить, какой там уровень преподавания и, что не менее важно, воспитания.
И до Церкви дело дошло. Если наши
родители и сами мы двадцать лет назад шли в церковь как в Дом Отца, как в
главный Дом своей жизни, то сейчас – как в «поликлинику души». Вот на 8.20 в
среду у меня номерок к стоматологу, в 16.30 в пятницу – к парикмахеру, а по
воскресеньям с 9.00 до 11.00 время приёма душеведа. В звенящей колоколами
«поликлинике». И церковь незаметно вместо главного места становится сервисом,
одной из функций. Это православие психотерапевтическое. И куда от него
деваться? Ведь – от школы до собеса – человек сначала вынужден защищаться от
агрессии, нападений на его душу, а потом защищать свои мирские права.
Сыновья у меня ребята не робкие, не
хилые, постоять за себя могут. Но вот школа: то старшеклассники на тебя
наехали, то несправедливость на уроке, то девчонки обзываются. А потом – на
улицу, и снова надо отбиваться. Попробуй вырваться из всего этого гвалта и будь
добрым, научись любить – попробуй жить так, как учит тебя Церковь. А это
возможно, только если с этим миром порвать, не иметь с ним никаких контактов.
Или на работе – даже самой доброй. На
врачебной стезе, например. Указами и претензиями, бумажками и графиками и тут
вас приучат жить не по совести, а по отчету и цифрам. Приучат думать о защите
раньше любого события. И кто? Те же люди, которых вы завтра встретите в церкви.
Что-то главное утрачено, забыто. В
Парижском музее есть эталоны метра, килограмма, литра. Все эти эталоны лежат
под стеклянными колпаками, в них проверено все до тысячных и десятитысячных
долей. А что такое «эталон человека», тот образец, к которому должно
стремиться? Ответ вы знаете. Мы жизнь по Христу меряем, Он для нас пример.
Значит, и отношение к Церкви должно быть по мере, которую Он задал.
– Какое? – спросите вы.
Не найти ответа другого, кроме как жизнь
по заповедям. И при этом нужно понять – не отношению к Церкви Он учил, а
отношению к жизни. Две первых заповеди важнее всего – это заповеди о том, как
жить, о самой жизни. У нас вывернуто наизнанку понятие «умение жить», отсюда и
вся эта суета с профессионализмом. Сейчас под «умением жить» подразумевается
полное забвение вопроса о смысле жизни, и… полное вытеснение из души памяти
смертной.
Сдается мне, что жизнь люди тем меньше
понимают, чем меньше сталкиваются с ее границей – со смертью. У Шолохова в
романе «Тихий Дон» есть описание молодых удалых казачков, которые не боятся
пуль и смерти. До первого ранения. Если повезет. Если сразу глаза не закроет,
не успев удивиться, как это просто. И вот зацепит его кусок свинца, вырвет
сухожилия, покрошит ребра, и кричит он, сердечный, в небушко глядя, маму зовет.
И, наверное, сам не знает, какую маму – ту, что где-то в голодной станице
осталась, или Ту, что с Небес на него смотрит. И вот тогда оно начинает
приходить – это самое умение жить. Только подлинное. Из которого рождается
личность, способная не мельтешить, не вертеться, а предстоять перед Богом.
Отец мой рассказывал, как однажды после
войны он на костылях, с двумя ведрами тюльки ездил в Днепропетровск, чтоб
продать или обменять их на хлеб. Обменял. Съесть успел пол-осьмушки. Подошли
лихие ребята, сбили инвалида, отобрали и хлеб, и кортик, костыли в сторону
откинули.
«Кипело в душе так, что я от ярости
умереть мог, – рассказывал отец. – И вот сижу с разбитым носом на железнодорожной
насыпи, до костылей еще доползти надо. А тут собака подбегает бродячая и
смотрит на меня. «Иди отсюда!», кидаю в нее камнями с насыпи. А она смотрит на
меня и смотрит. И вдруг тихо у меня стало на душе. Тихо-тихо. И уютно, как у
Христа за пазухой. Я ведь живой. И я сейчас доползу до костылей, поеду домой. И
пусть дома-то нету. Зато есть сарай со старыми рыбацкими сетями. Есть море.. А
собака смотрит на меня, как сама Жизнь. Есть она. Разве ты жить после такой
войны остался ради этих кусков хлеба? И я даже вспомнил, что у меня за пазухой
слипшаяся медовая карамелька лежит. Собаке, может, крови моей надо было. А я ей
мед дал. разошлись».
Отец до Церкви так и не дошел. Не все
сразу, но есть дети, внуки, в крови которых течет его понимание – что такое
жизнь. Как жить, когда жить нечем вообще, когда против тебя все и все? И еще,
он помнил про смерть. Так крепко, что не скоро забудется. Смотрю в глаза своего
младшего сына. Он помнит, хотя, может, и не понимает до конца, откуда в нем
это…
Можно ли «профессионально жить»? Точно
так же, как быть «профессиональным православным». Жить можно православно.
Наполняя любовью и добром, радостью бытия и незлобливостью каждую минуту,
каждую встречу и серьезные в своей бессмысленности отчеты перед начальством.
Важно ярко радоваться всему. Ибо по ту сторону нашей системы координат вам
обрадуются и вас полюбят ровно настолько, насколько вы любили и славили жизнь
по эту.
Григорий
Спичак
|